Чёрный человек

[shtandemfest]

Тандем:  КП и  Northern Fox

Название: Чёрный человек
Автор:  КП
Иллюстратор:  Northern Fox
Бета арта:  IrvinIS
Техника иллюстрации: арт, гелевая ручка
Категория: джен
Жанр: детектив, кроссовер
Каноны: АКД, «Рассказы о патере Брауне» Г.К. Честертона
Персонажи: Шерлок Холмс, Джон Уотсон, ОМП и ОЖП в количествах, часть из которых – изменённые персонажи из канонов (в частности Арчи Флэмберти, прототипом которого является Эркюль Фламбо из рассказов о патере Брауне)
Рейтинг: PG
Размер: 34 000 слов
Примечание: АУ, очередной рассказ о встрече Холмса и Уотсона. ООС Холмса, обусловленный кроссовером.
Саммари: Когда Джон Уотсон вернулся в Британию, он обдумывал два варианта: снять часть квартиры в Лондоне или уехать в деревню. Подходящего кватирного соседа не нашлось, зато подвернулся недорогой дом в деревне в Восточном Сассексе. Приехав туда, Джон Уотсон узнаёт, что предложенный дом продан, однако местный священник предлагает пожить у него...
Дисклеймер: Шерлок Холмс и Джон Уотсон, а также сюжеты и персонажи использованных рассказов принадлежат Артуру Конан Дойлю. Католический священник, расследующий преступления, принадлежит Гилберту Кийту Честертону. Деревня Рингмер принадлежит Великобритании. В фике использованы цитаты из обоих канонов и из Библии. Спонсор фика – GoogleMap.

В тот день, когда я вернулся, в Лондоне шёл дождь. Это вряд ли удивит большинство британцев, в конце концов, всем известно, что если в Лондоне не идёт дождь, значит, город окутан туманом. Но я несколько лет провёл в местах, где иссушающая жара перемежается тяжёлой, сырой духотой, а похожий на туман дым стелется над землёй, когда горят поля конопли. Я стоял на набережной и, запрокинув голову, смотрел, как струи холодного дождя льются мне на лицо, и на окрестные дома, и на спешащих по своим делам людей; я вдыхал свежесть и прохладу и всей душой чувствовал: наконец я вернулся домой.

Должно быть, я долго стоял так. По крайней мере, трое разных людей, пробегая мимо, спросили меня, не нужна ли мне помощь. Я ответил всем троим по очереди, что просто здороваюсь с родиной, которую давно не видел; понял меня только один, как сам он объяснил, сильно хлопнув меня по спине, — старый моряк, всего около трёх лет назад переставший ходить в море.

— Послушайте, сэр, — сказал он мне, — я вас чертовски понимаю, но если вы ещё немного простоите здесь, то подхватите жестокую простуду. Пойдёмте, пропустим стаканчик за ваше возвращение.

Джефферсон — так его звали — привёл меня в один из множества лондонских припортовых кабаков, тех самых, которые любой моряк знает лучше, чем имена капитанов, у которых он служил. Мы выпили, потом ещё, ещё, и я рассказал ему о себе всё, впервые удивившись, насколько же коротка история моей жизни. В детстве и юности я вечно был чем-то занят, лучшие годы мои прошли в делах, и я насилу мог урвать у стремительного течения времени несколько часов сна, трижды смерть чудом прошла мимо меня — а рассказать оказалось нечего.

Со времени моей встречи с Джефферсоном прошло чуть больше пары месяцев, и история моя не стала намного длиннее, так что я изложу её, не боясь чересчур утомить моего читателя.

Меня зовут Джон Уотсон, и я военный врач. Когда я говорю об этом, меня обычно спрашивают, много ли я путешествовал; да, много. Но, увы, то были не такие путешествия, о которых можно занятно рассказать в обществе. Кровь и смерть одинаковы и в Индии, и в Афганистане, а кроме них, мне мало что пришлось повидать. О джунглях я знаю, что они опасны, о пустыне — что там вечно не хватало воды моим больным, а о местных красавицах — что засматриваться на них не стоит, поскольку они часто держат при себе нож или отраву. Я мог бы, правда, рассказать многое о местных ядах и болезнях, но вряд ли это будет кому-либо интересно. Впрочем, может быть, когда-нибудь я напишу о них книгу.

Карьера военного врача всегда заканчивается одинаково: в него попадает пуля. Либо нож, сабля или какое-нибудь ещё холодное оружие оставляют на его теле более чем внушительную отметину. Раз мы говорим о конце карьеры, то ранение непременно заканчивается либо смертью, либо вердиктом «к дальнейшему пребыванию на воинской службе непригоден». Так произошло и со мной; по счастью, меня не закопали на территории одного из наших временных лагерей, а всего лишь продержали в госпитале около месяца, после чего я охромел. Может быть, это не помешало бы мне прослужить ещё некоторое время, но, увы, я заразился тифом, насилу выздоровел и столь ослабел, что коллеги единогласно сочли меня годным исключительно к отправке домой. Так я оказался в Британии, с искалеченной ногой, служившей мне лучшим барометром, и более чем скромной пенсией, состоявшей из одиннадцати шиллингов и шести пенсов в день. Добрая моя родина дала мне девять месяцев, чтобы я нашёл себе источник дохода и перестал столь сильно обременять её. Однако же, пока что было весьма затруднительно найти даже жильё. Увы, своей квартиры в Лондоне у меня не было, вернуться в девонские болота, откуда я родом, категорически не позволяла нога, а поездить по Британии и найти городишко, где были бы необходимы услуги врача, мешали здоровье и скудные средства. Сначала я снимал комнату в гостинице на Стрэнде, но долго это продолжаться не могло: гостиницы в наш век очень дороги. Какое-то время я закрывал глаза на сии прискорбные обстоятельства, получая от жизни удовольствие и стараясь забыть всё то, что оставил по ту сторону Канала, но в конце концов понял, что дела мои плохи, и занялся делом.

Я искал место и жильё, жильё и место, неважно, что первым, что найдётся. И вот тогда-то мне и подвернулся мой старый друг, Стэмфорд. Впрочем, старым он не был, напротив, Стэмфорд, когда-то работавший у меня фельдшером в лондонской больнице, — молодой человек, почти юноша. Раньше мы никогда особенно не дружили, но увидеть его в Лондоне, вдруг ставшем мне незнакомым, оказалось неожиданно приятно. Он, кажется, тоже мне обрадовался или, по крайней мере, заинтересовался моим загаром, выдававшим путешественника; во всяком случае, через несколько минут мы уже сидели вдвоём в баре, и он расспрашивал меня о моих приключениях.

Я рассказал ему всё без утайки, добавив в конце, что у меня есть всего два варианта: либо уехать в какую-нибудь деревню, где жильё дёшево, либо резко изменить образ жизни и немедленно найти в Лондоне недорогую комнату и работу.

— О, как же вовремя вы меня встретили, дружище! — воскликнул Стэмфорд. — Не далее как вчера я говорил с одним дальним знакомым, который ищет покупателя на свой дом.

— На дом? — с недоверием переспросил я. — Боюсь, мне не хватит денег...

— Нет-нет, вы не поняли. Это дом в захолустье, довольно крупной деревне в Восточном Сассексе. Мистер Хэмилтон — так зовут продавца — понимает, что к ним перебираются не от большого богатства. Поэтому он согласен на то, что стоимость дома ему будут выплачивать постепенно, как если бы это была квартплата. Думаю, вам должно хватить. Мы с Хэмилтоном разговорились вчера — он фермер, его матушка какое-то время мыла полы в нашей больнице, там мы и познакомились, — в общем, он рассказал мне кое-что о своей деревне. Так вот: там нет врача. Они ездят к некоему мистеру Барнсу в городишко неподалёку.

— А климат там каков? Моя нога, увы, диктует условия даже более сурово, чем мой карман.

— Не думаю, что она станет возражать против Рингмера больше, чем против Лондона. Там вокруг поля, леса, от моря довольно далеко. Ну, решайтесь же!

Я мысленно ещё раз пересчитал свои деньги и понял, что раздумывать, собственно, не о чем. Я убеждал себя, что готов ехать в деревню, только бы понять, в какую — теперь поводов откладывать переезд не осталось. Поэтому я сердечно поблагодарил Стэмфорда и стал собираться в дорогу.

Я много раз слышал, как жители деревень и крохотных городков жаловались на Лондон, в котором жизнь якобы стремительна, словно полёт стрелы. Теперь мне наконец представилась возможность понять, что они имели в виду. По мере того как я отъезжал от Лондона, продвигаясь на юг, города и деревни встречались мне всё реже, и всё дольше взгляд мой услаждали поля и леса. Из-за этого возникало ощущение неторопливости движения и одновременно неспешности самой жизни. Мимо леса мой поезд проезжал уже не за полчаса, а втрое-вчетверо дольше, и казалось, что это время идёт медленнее. Внезапно в голову пришла нелепая мысль: а вдруг здесь всё и впрямь не так, и королева Виктория лишь пару лет назад взошла на престол, а та война, в которой я столь неудачно принял участие, даже и не началась? Посмеявшись над собственными фантазиями, я вышел на маленькой станции и прямо от вокзала нанял коляску до Рингмера.

Мимо меня неторопливо проплывали зеленеющие поля; кучер оказался разговорчивым, но, увы, о моём новом месте жительства не мог рассказать ничего: сам он был родом из Исфилда, деревни чуть севернее.

Когда мы добрались до Рингмера, солнце едва начало клониться к закату. Кучер высадил меня на Бишопс-лейн, практически в центре деревни. Я поблагодарил его за приятную компанию, расплатился и стал осматриваться. Теперь мне предстояло жить здесь.

Рингмер был довольно большой деревней, раскинувшейся среди полей, словно распустившийся цветок. Три больших «лепестка» расходились от центра, разделённые широкими полосами вспаханной земли — судя по всему, большинство жителей здесь занимались земледелием. Домики, маленькие и аккуратные, жались друг к другу, как будто их хозяева стремились освободить побольше места под поля. Возле каждого дома, сколь бы мал он ни был, росли фруктовые деревья, тяжёлые ветви которых перегибались через высокие деревянные заборы. Судя по всему, люди здесь жили трудолюбивые и не склонные к праздному времяпрепровождению. Что ж, это, пожалуй, то, что мне надо. Учитывая мои финансовые обстоятельства, праздность стоит оставить в Лондоне и более о ней не вспоминать. Собственно, врачу она и не пристала.

Осмотревшись, я подошёл к ближайшему забору и громко позвал:

— Эй, хозяева! Есть тут кто-нибудь?

Хозяева появились почти сразу: видимо, местные жители — я не смог удержаться в мыслях от столь привычного в последнее время слова «туземцы» — наблюдали за мной. Ещё бы, новый человек в деревне — всегда событие. Так что я не удивился, когда коренастый мужчина средних лет, уже начавший слегка лысеть, но физически довольно крепкий, вышел из дома, едва я успел договорить.

— Здравствуйте, сэр, — я приподнял шляпу. — Я прошу прощения за беспокойство, меня зовут Джон Уотсон, и я ищу мистера Хэмилтона.

— Доброго здоровья вам, сэр, — беззастенчиво рассматривая меня, отвечал мой собеседник. — А который Хэмилтон вам нужен, Джейк или Стивен?

— Право, не знаю, — смутился я, — мне нужен тот из них, который продаёт дом.

— А, так это, значит, Стивен Хэмилтон. Да только вы опоздали, сэр, дом-то он уже продал.

Откровенно говоря, в этом момент я почувствовал себя болваном. Дом продан, и я зря проделал этот путь, выселившись из гостиницы, оплатив дорогу и тем самым почти отрезав себе путь назад — денег на то, чтобы повторить подобное приключение, у меня уже не оставалось. На самом деле действительно нужно быть болваном, чтобы не предусмотреть такой поворот, и мне, конечно, надо было сначала написать, а потом уже ехать. Но когда я понял, что в моей жизни намечается крутой поворот, то бросился действовать, не дав себе труда подумать. Сколько себя помню, такое поведение приносило мне только беды, но всё равно продолжаю совершать эту ошибку, раз за разом.

— Очень жаль, — наконец смог я выдавить из себя, — я-то надеялся, что найду здесь жильё.

— Конечно, жаль, — охотно поддержал меня собеседник, — тем более что этот Маршалл, купивший дом, кажется мне человеком неприятным. Но если вы твёрдо решили поселиться здесь, то я могу вам вот что посоветовать. Сходите в церковь — вон она, на холме, отсюда видно — и спросите местного священника, не продаёт ли кто в округе дом. Он всегда всё знает, наш отец Холмс. Ума не приложу, каким образом к нему стекаются новости, но в нашей местной газете можно узнать меньше, чем поболтав с ним.

Жизнь меня ничему не учит: едва услышав эти слова, я воспрял духом, сердечно поблагодарил моего спасителя и, поудобнее перехватив тяжёлый чемодан, поспешил на холм, радуясь, что, как человек военный, привык обходиться минимумом вещей. Вспоминая тот день сейчас, я сам себе удивляюсь: насколько же быстро я поверил в счастливый исход моего дела! Мне так хотелось наладить наконец свою жизнь, что сознание моё отказывалось даже думать о возможной неудаче. Насколько всё же забавен человек!

Улицы Рингмера для впервые оказавшегося здесь — загадка. На первый взгляд кажется, что их и вовсе нет, дома расположены беспорядочно, громоздясь друг на друга. Однако стоит немного пообвыкнуться в деревне, и понимаешь, что беспорядочность эта мнимая. Улицы в Рингмере подчинены двум правилам. Во-первых, они не должны мешать удобно разместить поле. И во-вторых, их ограничивает здешний ландшафт. Представьте себе горы, в которых серпантином вьются дороги, а потом уменьшите это воображаемое зрелище в несколько раз. Вы увидите Черч-хилл, самый высокий холм Рингмера, и рядом с ним — холмы поменьше, некоторые из которых почти полностью сгладились временем. Дороги здесь могут быть весьма узкими, однако они обязательно удобны для телег — и неважно, что порою приходится делать изрядный крюк, чтобы доехать от одной улицы до другой.

Таким образом, чтобы добраться до церкви на холме, прекрасно видной с того места, где я стоял, мне пришлось пройти из конца в конец две идущие одна за другой улицы, после чего, обойдя пресловутый холм, я смог наконец подняться на него по ровной дороге.

Церковь, открывшаяся моему взору, поражала воображение и будила воспоминания о крестовых походах и закованных в латы рыцарях. Она возвышалась над деревней, словно мощный форт, и если бы не колокольня — к слову, явно построенная недавно, — случайный путник скорее признал бы в ней старинный замок, нежели храм. Массивные стены наверняка вдохновили бы сэра Вальтера Скотта ещё на одно бессмертное произведение, я же, человек почти военный, немедля стал прикидывать, как надо действовать, чтобы взять эту крепость приступом. По всему выходило, что даже хорошо вооружённая армия понесёт изрядные потери, если вздумает пойти на здешнего священника войной.

Впечатление от величественного сооружения несколько портило чрезвычайно запущенное кладбище, окружавшее церковь. Признаюсь, увидев покосившиеся в разные стороны каменные надгробия, кое-где почти ушедшие в землю, я плохо подумал об отце Холмсе. Разве не входит в обязанности священника забота об усопших, коль скоро они нашли последний приют возле его церкви? Под влиянием этого неблагоприятного впечатления я недовольно поджал губы, увидев, что часть территории кладбища распахана под небольшой огород. Ну, что ж, сказал я себе, мне этому отцу Холмсу, в конце концов, не исповедоваться, я всего лишь спрошу у него, не продаёт ли кто поблизости жильё на подходящих для меня условиях.

Я ещё раз посмотрел на старинную башню, любуясь хорошо подогнанными друг к другу камнями, и вдруг услышал голос:

— Нравится? Четырнадцатый век.

Разумеется, это и был тот самый священник. Он стоял у забора, когда я подошёл, поэтому я не мог увидеть его. Несколько растерявшись от неожиданности, я тем не менее быстро опомнился и вежливо поздоровался.

— О, да, церковь прекрасна, — искренне сказал я. — Вы отец Холмс, не так ли? Меня зовут Джон Уотсон, и я пришёл спросить у вас, если вас не затруднит мне помочь...

— Что вы, — перебил меня священник, — конечно, не затруднит! Более того, могу сразу же вас обрадовать: подходящий для вас дом есть. Правда, придётся подождать, пока он освободится, но вряд ли это составит для вас проблему. Вы ведь, как я вижу, человек в быту неприхотливый.



— Постойте, постойте, — опешил я: этот странный человек совершенно сбил меня с толку, — откуда вы знаете, что я пришёл спросить вас именно о доме?

Отец Холмс негромко рассмеялся.

— Поверьте, это совершенно не секрет для наблюдательного человека — а мне, знаете ли, по долгу службы приходится быть наблюдательным. Вы человек в Рингмере новый, однако у вас в руках большой чемодан, и одеты вы явно по-дорожному. Если вы разделите со мной вечернюю трапезу, я помогу вам отчистить воротник от угольной пыли — вы совсем недавно ехали поездом. Несмотря на хромоту, у вас военная выправка, и вы пришли сюда пешком, ничуть не запыхавшись. Присовокупим к этому специфический загар — и вот перед нами портрет военного, из-за ранения вышедшего в отставку. Насколько мне известно, отставные военные сейчас получают крайне скудное материальное вспомоществование, значит, вы скорее всего были вынуждены искать себе дешёвое жильё; впрочем, это уже мои домыслы, и в них могла вкрасться ошибка. Если вы окажете мне честь и навестите меня в моём скромном жилище, я смогу рассказать о вас побольше — здесь уже довольно темно, и я не могу рассмотреть детали.

Говорил отец Холмс просто, без какого-либо бахвальства, просто поясняя свои выводы, но я не мог не заметить, что ему это доставляет удовольствие. По-видимому, странный священник находил радость в исследовании даже самых незначительных предметов. Моё мнение о нём несколько улучшилось: тягу к знанию я никогда не считал недостатком.

— Право же, пойдёмте, мистер Уотсон, — отец Холмс доброжелательно улыбнулся мне и протянул руку, — мой дом совсем недалеко. Если вы устали, я с радостью понесу ваш чемодан. Мне не приходилось путешествовать так далеко, как вам, но хотя бы подержать в руках вещь, обогнувшую половину земного шара, мне будет чрезвычайно приятно. А по дороге я расскажу вам о доме мисс Бертон. Соглашайтесь!

— Что ж, пойдёмте, я не откажусь от приятной беседы и, чего греха таить, чашечки горячего чая. Только, уж не обижайтесь, чемодан я понесу сам. Привычка не выпускать свои вещи из рук у меня с того дня, когда в Афганистане я потерял самое дорогое — свой саквояж.

— О, так вы военный врач? — живо заинтересовался священник.

Я не выдержал и засмеялся. Этот человек из каждого сказанного ему слова пытался выудить побольше информации о собеседнике. Его неуёмное любопытство пробудило во мне некоторую симпатию. Видимо, я всё же более тщеславен, чем думал о себе, и внимание к собственной персоне мне льстит.

— Мне страшно представить себе, как вы принимаете исповеди, отец Холмс, — сказал я с улыбкой.

— Хм, — кажется, он несколько сконфузился, — вы правы, мне действительно пришлось много работать над собой, чтобы исповедь не превращалась в допрос. Вот видите, не только я могу делать выводы о людях по мелочам. На самом деле это очень просто, и я уверен, если вы пожелаете заняться этим всерьёз, то быстро преуспеете.

— Помнится, вы хотели рассказать мне о доме, — напомнил я. Неразрешённость вопроса с жильём меня крайне тяготила.

— Да-да, конечно. Так вот: мисс Бертон, очаровательнейшее создание двадцати двух лет от роду, в следующем месяце выходит замуж и, естественно, переселяется к мужу. Волею Божией она два года назад осиротела и живёт одна. Таким образом, после её замужества дом опустеет, и она говорила мне, что не против его продать. Жених мисс Бертон, мистер Хэллоуэй, весьма не беден, он хозяин здешней гостиницы, так что, думается мне, вам не составит труда убедить её брать оплату по частям — она ведь не будет стеснена в средствах. Остаётся всего одна сложность: вам надо где-то жить до её свадьбы. Мисс Бертон добрая девушка и с радостью приютила бы вас, но неженатый мужчина в одном доме с незамужней девицей... Вы же понимаете, что это невозможно. Здесь, как вы, должно быть, уже видели, дома довольно маленькие, и вас, наверное, постесняются пригласить к себе на постой, хотя многим, поверьте, интересно пообщаться с вами. Но я-то представляю, в каких условиях приходилось жить человеку военному, поэтому возьму на себя смелость предложить вам пожить у меня. Я не очень плохой сосед, разве что иногда играю на скрипке. Но если вас это будет беспокоить, я могу воздержаться от музицирования, покуда вы не съедете. Что скажете?

— Откровенно говоря, не знаю. Вы застали меня врасплох, отец Холмс. Мы с вами видим друг друга в первый раз, и вы сразу предлагаете мне разделить с вами дом...

— Ну, это же ненадолго, — улыбнулся священник. — Кроме того, мой долг — помогать ближнему. Вы оказались в затруднительном положении, я могу вам помочь, и потом, признаюсь честно, меня снедает любопытство. Я мало где бывал в своей жизни, хотя всегда мечтал о путешествиях. Вы можете рассказать мне столько всего интересного, что у меня от одной мысли об этом голова идёт кругом.

Я пожал плечами.

— Боюсь, вы переоцениваете мою полезность в этом отношении. У меня не было времени смотреть по сторонам, раненые занимали весь мой день что в Индии, что в Афганистане.

— О, то есть с вами можно поговорить об экзотических болезнях и особенностях проведения операций в полевых условиях? Да это же чудесно! Вы просто дар Господень, доктор! — отец Холмс едва не подпрыгивал от радости. Глаза его горели, как у подростка, читающего роман про пиратов. На миг мне стало неприятно, что для него война — лишь интересное приключение, но потом вспомнилось: «Будьте как дети», и раздражение прошло. Нельзя судить того, кто видел смерть лишь в лице старого фермера, благообразно сложившего руки на груди. Сейчас, когда рядом со мной шёл священник, пусть и католический, почему-то очень легко вспоминалось, что судить вообще нельзя. Как всё-таки человек зависит от своего окружения! За многие месяцы в Индии и Афганистане не припомню ни одной благочестивой мысли.

— А вот и мой дом, — весело возвестил отец Холмс.

Я уже говорил об улицах Рингмера, которые вьются и петляют, будто пряжа, которой поиграла кошка. Теперь следует упомянуть и том, как эти улицы заканчиваются, поскольку это презабавно. Если взглянуть на карту Рингмера, создаётся впечатление, что план города придумывала супружеская пара. Сначала муж, памятуя о том, что вот здесь и здесь холмы, а вот тут поля, набросал линии улиц и вышел покурить и обдумать свою работу. И тут к чертежу подошла его жена, посмотрела на него и решила улучшить. Взяв в руки карандаш, она изящными завитками закончила улицы, отчего чертёж стал походить на кудрявую шевелюру ребёнка, не расчёсанного после сна. Не все, но очень многие улицы Рингмера заканчиваются завитушками-тупиками, упирающимися в стоящие полукругом дома. В одном из таких тупиков, в полукруге из семи крохотных домиков, и стоял дом отца Холмса.

Когда я вспоминаю тот, наш самый первый вечер, меня неизменно охватывает тёплое чувство. Горел камин, мы с отцом Холмсом сидели в креслах напротив друг друга, он чуть наклонился ко мне, и огонь освещал его энергичное лицо с резкими чертами. Я смотрел на него и всё пытался понять, сколько же ему лет; то мне казалось, что меньше тридцати, то — что хорошо за сорок. Мы говорили о способах перевязки в условиях, когда каждая тряпка на счету, и деревенский священник задавал мне такие умные вопросы, до которых в своё время не додумался я, будучи студентом; тогда-то у меня и закралось подозрение, что отец Холмс вовсе не так прост, как пытается казаться.

Слово за слово, и вот я уже распаковываю чемодан, Флэмберти, не то слуга, не то сосед отца Холмса, стелет мне постель, и я укладываюсь спать, совершенно уверенный в том, что мне предстоит замечательный месяц в приятной компании. Вообще говоря, так и случилось, но как же отличался этот месяц от нарисованного моим воображением! Впрочем, не стану забегать вперёд.

Проснулся я от взрыва. За окном едва начало светать, было тихо и сонно, но я ни на секунду не сомневался, что слышал именно взрыв. Довольно трудно провести столько времени на войне, сколько провёл я, и не научиться различать подобные звуки. Я осторожно, стараясь не производить лишнего шума, поднялся с постели, накинул халат, достал из кармана пиджака револьвер и стал пробираться вниз — гостевая спальня, где мне постелили, находилась на втором этаже.

Сначала мне показалось, что в доме все спят. Но потом я понял, что ошибся.

Богатырский храп, доносящийся из комнаты Флэмберти, не оставлял никаких сомнений в том, где находится и чем занят её хозяин. А вот возле спальни отца Холмса было столь тихо, как бывает лишь возле пустых комнат. Подумав немного, я всё же рискнул показаться подозрительным дураком и осторожно толкнул дверь.

Так и есть: постель отца Холмса пуста и тщательно заправлена. Я вышел из спальни и отправился искать священника. В голову лезла всякая ерунда об ужасах, происходящих в благообразных сельских домах. Я старательно отгонял глупые мысли, твердя себе, что во взрыве нет ничего сверхъестественного — кроме разве что его неуместности ранним утром в мирной деревне Восточного Сассекса.

Я хотел бы оправдаться перед читателем, который, возможно, уже считает меня параноиком, спятившим от ужасов войны. В Индии мой приятель, майор Кимберли — его потом убили — учил меня, как распознавать серьёзную опасность и отличать её от мелких неприятностей.

— Первым делом, — твердил он мне, — ищи несоответствия. Если перед тобой мирная деревня, улыбающиеся женщины, играющие дети, одним словом, идиллия, и вдруг ты видишь собаку, которая, нервно оглядываясь и поджав хвост, торопливо перебегает дорогу — здесь что-то не так. Если в джунглях в летний полдень так хорошо и спокойно, что хочется лечь и уснуть, но молчат птицы — здесь что-то не так. И наоборот, если среди вооружённых до зубов бандитов ты видишь беременную женщину, с улыбкой мешающую суп, а у её ног играет ребёнок — не верь глазам своим, тебя обманывают. Настоящая опасность там, где несоответствия, причём грубые, совершенно невозможные.

Здесь, в глуши Восточного Сассекса, звук взрыва был столь же неуместен, как крик муэдзина, призывающего мусульман к молитве; как леопард, притаившийся в ветвях; как закутанная в сари девушка с кувшином на голове. Да что там, разве вы решили бы, что всё в порядке, если бы вас утром разбудил взрыв?

Меня немного смущало, что не проснулся Флэмберти. Всё же звук был довольно громким и наверняка необычным для этих мест. Но я видал в жизни людей, которых не будили настоящие артиллерийские залпы, а о прошлом этого здоровенного детины мне ничего не было известно.

Я уже преодолел гостиную и собирался заглянуть в кухню, когда услышал шаги. Резко обернувшись, я увидал своего гостеприимного хозяина, как раз появившегося в дверном проёме. Я ошибся — мне показалось, что эта дверь ведёт в кладовку, на самом же деле неверный свет камина накануне обманул меня: кладовка находилась чуть дальше. Лоб и щёки отца Холмса были в саже, волосы всклокочены; одного взгляда на него было достаточно, чтобы убедиться: я не ошибся насчёт странного звука.

— Ох, доктор, — смущённо сказал он, — я вас всё-таки разбудил? Простите меня, пожалуйста. Я надеялся, что всё пройдёт благополучно, но, увы...

— Что случилось, отец Холмс? — спросил я. Наверное, мой тон мог показаться излишне резким, но священник не обратил на это внимания.

— Видите ли, доктор, — пояснил он, — я провожу кое-какие химические опыты, и сегодня ночью меня разбудила удачная мысль... ну, мне она показалась удачной. Я не дотерпел до утра и побежал в свою импровизированную лабораторию проверить её. К сожалению, я неправильно рассчитал, сколько катализатора надо добавить, и реакция вышла слишком бурной... — он развёл руками. — Простите, что не дал вам выспаться. Терпеливость — не моя добродетель, как ни прискорбно это признавать.

Я облегчённо вздохнул и убрал револьвер в карман халата.

— Вам бы умыться, отец Холмс.

— Да-да, я сейчас приведу себя в порядок, мне пора на службу.

Я вернулся к себе в комнату и внезапно понял, что снова хочу спать. Ничего страшного не произошло, и это было так непривычно. Впервые моё чувство опасности дало сбой. Я положил револьвер на тумбочку рядом с кроватью и уснул, на сей раз до завтрака.

В ближайшие несколько дней моя жизнь протекала крайне насыщенно, хотя я, в сущности, ничего не делал. Ходил по деревне, знакомился с людьми, проводил время в пустых беседах о погоде, жизненно необходимых для того, чтобы завоевать расположение местных жителей. Вскоре они уже перестали казаться мне «туземцами», а стали добрыми соседями, милыми и отзывчивыми. Я даже, если можно так выразиться, начал врачебную практику, вылечив два прострела, вправив вывих и приняв роды у коровы. Познакомился я, конечно, и с мисс Бертон, очаровательной юной особой с тонкой талией, удивительной красоты волосами, чёрными, как у итальянки, и с трогательными ямочками на нежных щёчках. Она собиралась замуж за человека лет на пятнадцать старше себя, однако между ними, похоже, была истинная любовь, по крайней мере, она говорила о нём с неизменной нежностью в голосе, а он каждый день встречался с ней у церкви, под бдительным взором отца Холмса. Мисс Бертон с радостью согласилась уступить мне дом, мы договорились об условиях оплаты, которые устроили обе стороны, и я совершенно успокоился.

Единственным, что озадачивало меня, был отец Холмс. Обыкновенно любезный и доброжелательный, иногда он делал странные вещи, вызывавшие у меня подозрение. На тех грядках возле церкви, которые я сначала принял за огород, на самом деле росли лекарственные травы, однако среди них мой намётанный глаз врача узнал несколько растений столь ядовитых, что, должным образом приготовив их, ими можно отправить на кладбище всю деревню. Дома у отца Холмса одна из кладовок была забита подшивками газет, и полистав их, я увидел пометки, сделанные его рукой на полях статей о преступлениях. Наконец, его бесконечные химические опыты, в которых фигурировали то окровавленная рубашка, то испачканный подозрительной субстанцией нож, неизменно привлекали моё внимание. В конечном итоге мне стало казаться, что мне дал приют жестокий убийца, скрывающийся под маской простого священника. Я одёргивал себя, памятуя о своей привычке к преувеличениям и излишней паранойе, однако что-то с отцом Холмсом и в самом деле было не так: слишком много в нём было пресловутых несоответствий. В общем, с некоторых пор я постоянно носил с собой револьвер.

В конце концов, увидав его однажды вечером возле дома одного из наших соседей, Броклхерста, я не выдержал. Отец Холмс скрючился в три погибели, изучая не то ветку, не то корень дерева, так пристально, как муж изучает силуэт юноши, лезущего в окно к его неверной жене. Наконец он разогнулся, но вместо того, чтобы пойти прочь от дома, одним ловким движением перемахнул через забор.

Мистера Броклхерста не было дома, и, разумеется, отец Холмс не мог об этом не догадываться, коль скоро даже я знал, что он поехал в соседнюю деревню на ярмарку. Итак, наш благочестивый священник пробрался на участок отсутствующего человека и, вполне возможно, сейчас проникнет в его дом. Возможно, это было и не моё дело, но я, человек почти военный, не мог стерпеть такой наглости. Поэтому я огляделся по сторонам — не хочется вызывать неприятное недоумение у людей, которые ещё недостаточно тебя знают — и тоже полез через забор, мысленно ругая свою хромую ногу. Если бы не она, я преодолел бы это препятствие так же быстро, как отец Холмс.

Увы, задержка оказалась существенной: священника уже не было видно. Я подумал, что он, наверное, пошёл к дому, и осторожно направился туда же, пригибаясь, чтобы меня не было видно из окон, если непрошеный гость уже внутри. Однако я ошибся. Едва я ступил на крыльцо, как меня шёпотом окликнули из кустов:

— Доктор Уотсон! Что вы здесь делаете, доктор?

Отец Холмс заинтересованно смотрел на меня, раздвинув ветви бузины.

— Что я здесь делаю? — переспросил я с деланым изумлением. — Нет уж, позвольте, давайте сначала вы расскажете мне, что делаете здесь. Я последовал за вами, когда увидел, что вы лезете в дом, хозяин которого в отъезде. Я живу с вами уже вторую неделю, и всё это время вы, скажем прямо, ведёте себя не как добропорядочный подданный Британской короны. Выращиваете яды, держите дома оружие — по крайней мере, я видел в мусоре обёртку от упаковки патронов. А вчера Флэмберти вытирал кровь с подоконника в вашей спальне. Мне не нравится то, что я вижу. Кто вы такой, мистер Холмс?

Священник серьёзно выслушал мой монолог, потом вылез из кустов, отряхнулся и сказал:

— Что ж, пожалуй, пришло время нам с вами поговорить, доктор. Я не делал этого раньше потому, что, откровенно говоря, не был уверен в вас. Но теперь я убедился, что вы не причастны ни к чему дурному, и рад буду развеять ваши подозрения, коль скоро развеялись мои.

— Подозрения? — я был совершенно сбит с толку. — Какие ещё подозрения? Вы что, меня в чём-то подозревали?

— Именно, — серьёзно кивнул отец Холмс. — Видите ли, доктор, вы слишком наблюдательны. Я бы сказал, даже чересчур. Это неудивительно для человека, прошедшего войну, но мы здесь, в глуши, к такому не привыкли. Вот почему я сначала заподозрил, что ваша наблюдательность происходит из опасения быть раскрытым. Но теперь я знаю точно: вы один из самых невинных людей в Рингмере, так что вам можно довериться, тем более что мне необходима помощь. Давайте вернёмся домой, и я обещаю вам, что расскажу всю правду без утайки. Более того, обещаю ответить на все ваши вопросы.

Я не доверял ни единому его слову и внутренне негодовал от наглости этого человека, который ничтоже сумняшеся объявлял, будто подозревал меня в чём-то. Тем не менее, мы пошли к дому на Делвз-клоуз, который с недавних пор делили. Отец Холмс шёл чуть впереди, я следовал за ним, сжимая револьвер в кармане брюк. Едва переступив порог дома, отец Холмс попросил Флэмберти сходить к миссис Уоррен за цыплятами; тот немедленно вышел, не говоря ни слова, а мне оставалось лишь надеяться, что это не условный знак и он не вернётся через несколько минут с компанией головорезов.

Мы с отцом Холмсом сели в те самые кресла, которые до того занимали каждый вечер, и он начал свой рассказ. Я попытаюсь воспроизвести его по возможности кратко.

Для начала он огорошил меня заявлением, что ни много ни мало расследует преступления.

— Понимаете, — говорил он, улыбаясь своей обычной обезоруживающей улыбкой, — у каждого человека есть призвание. Я считаю, что моё — находить преступников.

— Но отчего же тогда вы пошли в священники? — не удержался я. Мой собеседник немного помрачнел.

— Это была единственная возможность не оказаться замешанным в нечто более грязное, чем преступления, — отвечал он, — в политику. Мой брат Майкрофт не смог избежать этой участи, и такую же долю родители готовили для меня. Противиться моим родителям... можно, наверное, но я пока не изобрёл способа. Поэтому я сделал то единственное, что он мог принять более или менее благосклонно — посвятил себя служению Богу. Но призвание-то никуда не делось, доктор! Более того, у меня есть и другие причины заниматься любимым делом, и они куда важнее моего желания: это необходимо людям. Преступников нынче столько, что полиция не успевает с ними справляться, да у неё и нет для этого средств. Я вижу, вы готовы спорить со мною, но прошу вас: давайте оставим этот спор на потом. Я смогу доказать вам свою правоту, однако сейчас мы говорим о другом.

Отец Холмс подался чуть вперёд, и хотя слова его были довольно рассудительны, в глазах у него горел такой огонь, что я поневоле подумал: кажется, передо мной фанатик. Сейчас он начнёт вещать мне о Царстве Божием, где покарают всех преступников, или о том, как с малого греха начинаются большие — в конце концов, какие расследования в провинциальной деревушке?

— Я могу ошибаться, — продолжал он, и тонкие пальцы его то сплетались, то снова расплетались, выдавая его волнение, — ведь дедуктивный метод, который лежит в основе моей работы, не предполагает угадывания. Но в вашем недоверчивом взгляде, доктор, мне чудится вопрос: если человек считает делом своей жизни раскрытие преступлений, что он делает в маленьком деревенском приходе? Я и сам так думал, когда попал сюда — увы, я человек несдержанный и склонный к греху гордыни, и частично обуздать себя смог намного позже, чем учился в семинарии... В общем, мне достался приход, который не считали, хм, перспективным для молодого священника. Я приехал сюда, обуянный гневом: мне казалось, что моему истинному призванию чинят препоны. Ничего я не желал больше, чем попасть туда, где мои таланты могут в самом деле пригодиться. Но оказалось, что я ошибался. И здесь мне хватает работы, доктор, и в основном это как раз та работа, о которой я мечтал: кроме меня её сделать некому. Когда Господь и данный мне Им разум позволяют мне остановить человека на пути к греху, я чувствую себя счастливым.

— То есть вы хотите сказать, что милые люди, живущие в этой деревне, — сплошь преступники? — скептически спросил я.

— Нет, что вы, доктор. Просто у каждого человека есть в жизни моменты, когда его душа открыта дьяволу более, чем Богу. И в эти тёмные минуты он часто совершает то, чего никогда не сделал бы в другое время. Закоренелых преступников очень мало, доктор, но и ими ведь не рождаются. Сначала человек совершает одно преступление, и никто не останавливает его, бывает, преступление и не замечают, списывают всё на несчастный случай — ведь нет никакого подозрительного лица, которому было бы выгодно произошедшее. Нет страшного, покрытого татуировками детины, в своё время отбывшего три года на каторге, — и наивные деревенские полицейские с лёгкостью верят, что злодеяния и не было, а свершилась пусть печальная, но Божья воля. Потом, осмелев от безнаказанности, человек, согрешивший, но не утративший расположения соседей, может оступиться и второй раз, и третий... А потом он сам не замечает, как погружается в пучину с головой. Несомненно, не с каждым такое происходит, но подобных случаев хватает. Поэтому очень важно остановить человека в самом начале. И этим я, с Божьей помощью, и занимаюсь.

— Вы сказали, что вам нужна моя помощь.

— Да, доктор, очень нужна! — с жаром воскликнул отец Холмс, вскочил и начал нервно ходить по комнате туда-сюда. — Видите ли, мне необходим собеседник. Мой мозг работает лучше, когда я делюсь с кем-то своими соображениями, рассказываю, что понял, и тогда всё, о чём я говорю, само собою выстраивается в моём сознании в понятную систему, и детали, ранее от меня ускользнувшие, становятся на своё место. До сих пор мне помогал в этом Флэмберти, он весьма сообразителен и хорошо умеет слушать. Но вы, доктор — вы доктор, понимаете? Вы разбираетесь в ранах и болезнях, можете установить причину смерти недельного покойника или распознать отравление по едва изменившемуся цвету лица. Я давно молил Бога о таком собеседнике, и вот вы приехали! Возможно, с вашей помощью я смогу расследовать дела быстрее. Знаете, я не могу забыть одного случая... — он вдруг замер напротив окна и, напряжённо глядя в него, словно читал написанные на стекле буквы, продолжал: — Одна девушка в соседней деревне чрезвычайно опасалась своего отчима. Ей казалось, и небезосновательно, что он мечтает о её смерти, не желая отдавать часть денег семьи ей в приданое. Он подливал ей яд в питьё, а мне понадобилось время, чтобы установить по книгам симптомы отравления. Я неплохо разбираюсь в химии, но медицина — не мой конёк. Пока я разбирался, что происходит, несчастная умерла. Я не могу простить себе собственной нерасторопности, доктор, — отец Холмс резко развернулся в мою сторону, и его серьёзный взгляд вызвал живейший отклик в моей душе: у меня, как и у любого врача, тем паче военного, уже имелось своё кладбище. — Возможно, если бы рядом со мной оказался врач, она была бы жива.

Пылкие речи отца Холмса, лихорадочный блеск его глаз постепенно растапливали лёд недоверия в моём сердце. Я, наверное, рискую показаться читателю слишком доверчивым, но столько страсти и неподдельного чувства было в моём собеседнике, что всё во мне восставало против мысли о талантливой актёрской игре. А может, дело в том, что я уже прожил рядом с ним некоторое время, и мне не хотелось, чтобы добродушный священник оказался жестоким убийцей. В любом случае, я поверил его объяснениям и, кроме того, чрезвычайно ими заинтересовался. Мне выпала роль помощника в расследовании преступлений, и я находил это захватывающим. Пусть даже самыми частыми злодеяниями, с которыми мне предстоит столкнуться, окажутся украденная курица или подменённый ягнёнок, это всё равно крайне интересно. Правда, если верить отцу Холмсу, в этой глуши порой совершаются даже убийства, но я, откровенно говоря, предпочёл бы краденых куриц: на смерть мне уже пришлось насмотреться.

Вернулся Флэмберти с цыплятами. Пока он готовил ужин, отец Холмс рассказал мне, что делал возле дома Броклхерста. Собственно, с его рассказа и началась моя помощь этому удивительному человеку. Он ходил по комнате и говорил, а я слушал, иногда вставляя свои замечания или вопросы.

Роджер Броклхерст уже несколько дней громко сетовал по поводу пропажи коллекции оружия, принадлежавшей ещё его отцу. Коллекция стоила хороших денег, и он, по его собственным словам, чрезвычайно дорожил ею. Даже я, человек в Рингмере новый, слышал эту историю. Она была тем пикантнее, что мистер Броклхерст прозрачно намекал на вину в произошедшем Эдвина Маршалла, того самого человека, который успел раньше меня купить дом у Стивена Хэмилтона. Маршалл приобрёл в Рингмере дурную репутацию, так как о себе рассказывал мало и неохотно, общался лишь с несколькими ближайшими соседями и часто и надолго уезжал неизвестно куда. Подозрительная личность, одним словом. Поверить, будто он воспользовался доверием мистера Броклхерста и выкрал его коллекцию, совсем нетрудно.

С точки зрения отца Холмса, на это и рассчитывал настоящий преступник. По его словам, люди очень легко соглашаются поверить, что злодеяние совершил выглядящий зловеще человек.

— А между тем, — говорил он, — самый страшный преступник, которого я видел в своей жизни, был обаятельнейшим человеком чуть старше средних лет, отцом двоих прекрасных, обожавших его детей. В нём души не чаяли жена, коллеги, многочисленные друзья, его рады были видеть в любой компании и ничуть не удивлялись, что он часто ездит во всевозможные рабочие поездки — ведь он такой общительный и любознательный! А на самом деле он проводил время в поисках жертв — молоденьких девушек, по той или иной причине оставшихся в одиночестве. Их изуродованные трупы потрясали видавших виды детективов... Впрочем, мы отклонились от темы. Я пытался понять, мистер Броклхерст сам искренне верит в то, что мистер Маршалл украл его коллекцию, или оговаривает его?

— А почему вы не предположили, что Маршалл действительно виноват? — спросил я.

— Да потому что он этого не мог сделать. Он заходил к Броклхерсту всего два раза, причём лишь единожды Броклхерст не проводил его до дверей его собственного дома — но в тот раз его видел я. Видите ли, я именно в тот вечер исповедовал миссис МакКефри, ей девяносто три года, и она уже не может добраться до церкви. Случайность, конечно; можно сказать, мне повезло. Коллекция оружия — не шкатулка, в кармане её не унесёшь. Мистер Маршалл возвращался домой налегке; да и трудно выкрасть что-либо, когда хозяин не только дома, но и общается с вами. Конечно, наш подозреваемый мог зайти к мистеру Броклхерсту в отсутствие хозяина, но где тогда коллекция? У него дома её нет. Да, доктор, не смотрите на меня так, я проверил. Продать её в округе он не мог, слишком известна. Из Рингмера мистер Маршалл не выезжал, ему никто нездешний визита не наносил.

— А почему бы не предположить, что он мог передать коллекцию кому-то из местных?

— Потому что некому, доктор! Друзей здесь у мистера Маршалла нет, так же как врагов у мистера Броклхерста. И в любом случае, уверяю вас, проследить перемещения такой громоздкой вещи, как сундук с коллекцией холодного оружия, не так уж сложно. Все эти факты привели меня к единственно возможному выводу: коллекция не покидала дома, в котором находилась.

— Не покидала? — воскликнул я. — Но это значит, что мистер Броклхерст сознательно оговаривает мистера Маршалла? Зачем же?

— Вот это я и пытаюсь установить, дорогой доктор. И мне надо действовать поскорее, ведь уже через пару дней здесь будет не протолкнуться от посторонних. Расследовать что-то в такой обстановке сложновато.

— Что вы имеете в виду?

— Вы не слыхали? В Рингмер приезжает цирк. В пятницу первое представление. Развлечение, конечно, отменное, но и спрятать следы преступления — или, напротив, создать фальшивые — проще простого. Вот почему я хочу проверить одну свою гипотезу именно сегодня. Вы пойдёте со мной, доктор Уотсон?

— Конечно! — вскричал я, вскакивая. Странная, не испытанная ранее жажда приключений овладела мной. Вернувшись в Британию, я думал, что никогда не испытаю желания «пощекотать себе нервы», но сейчас, когда появился шанс превратить мою скучную, размеренную жизнь в череду опасностей, пусть даже мнимых, меня это неожиданно воодушевило.

Мы снова отправились к дому Броклхерста. Уже совсем стемнело, поэтому отец Холмс захватил фонарь. Подошли мы не по улице, а сзади, пробираясь между домами, в которых уже погас свет. Я пару раз натыкался на торчащие из земли корни — отец Холмс пока не зажигал фонарь, чтобы не быть замеченным, — но больную ногу не повредил. Наконец, мы перебрались через деревянный забор, и отец Холмс повёл меня к растущим за домом деревьям.

— Пока вы не застали меня, — пояснил он, — я здесь кое-что видел. Или мне показалось, что видел, не знаю, не успел разглядеть. Вот сейчас и посмотрим...

Теперь он наконец зажёг фонарь и опустил его к самой земле.

— Вот оно! — воскликнул он. — Посмотрите, доктор, вот! Я был прав!

Сначала я не понял, чему радуется отец Холмс, потому что кроме земли ничего не видел. Но потом сообразил: на землю-то священник и смотрит! Она здесь, под деревом, была намного более рыхлой, как будто её недавно вскопали. Я попросил у отца Холмса фонарь и посмотрел под другими деревьями — видимо, мой товарищ сделал это раньше: земля там была совсем не такой.

— Вы думаете, здесь и зарыта коллекция Броклхерста?

— Я более чем уверен в этом. Впрочем, сейчас мы проверим. Идите сюда, доктор, вот здесь, рядом с чёрным ходом, маленький чулан, открывающийся с улицы. Мистер Броклхерст хранит здесь садовый инструмент. Ну-ка, ну-ка... Ну конечно, я так и думал! Вот, извольте взглянуть: лопата испачкана в земле. Совсем немного, её, конечно, почистили, но если хорошо присмотреться, следы можно обнаружить всегда. Причём обратите внимание на эти маленькие белые точки — это удобрения, которыми мистер Броклхерст недавно подкармливал свои плодовые деревья. Они медленно растворяются и рассчитаны на постепенную подкормку корней в течение месяца-двух.

Отец Холмс продемонстрировал мне лопату, которую он рассматривал в сильное увеличительное стекло. Даже в неверном свете фонаря я отчётливо увидел крупицы земли, в которых можно было разглядеть и следы удобрений.

— Что ж, давайте посмотрим, — сказал священник, решительно направился к дереву — я, наконец, рассмотрел, что это был бук — и начал копать. Довольно скоро я услышал звук удара металла о металл. Отец Холмс издал радостный возглас и удвоил усилия. Вскоре мы с ним вытащили из неглубокой ямы внушительных размеров сундук. Отец Холмс немедленно открыл его; в нём лежала плотная ткань, что-то наподобие ковра, к которому были прикреплены ножи разной формы. Я насчитал их две дюжины, когда отец Холмс вырвал у меня из рук фонарь и наклонился, рассматривая что-то.

Не желая ему мешать, я подошёл с другой стороны и увидел, что одного ножа явно не хватает. Крепления для него были на месте, и очертания исчезнувшего экспоната легко определялись: видимо, нож провисел здесь не один год, и пятно в его форме выглядело темнее — не выцвело со временем.

— Вот оно что, — задумчиво произнёс отец Холмс. — Весьма любопытно.

Он тщательно осмотрел всю коллекцию, но, судя по выражению его лица, не заметил больше ничего подозрительного. Потом мы аккуратно закрыли сундук и снова закопали на том же месте.

— И что вы теперь предпримете? — спросил я, когда мы поставили лопату на место и так же, как пришли сюда, соблюдая крайнюю осторожность, возвращались домой.

— Пока не знаю, откровенно говоря, — отозвался отец Холмс. — Я думал, достаточно будет убедиться, что коллекция на месте. Тогда бы я поговорил с мистером Броклхерстом, дал ему понять, что всё знаю, что нехорошо оговаривать невинного... В общем, намекнул бы, что лучше ему неожиданно «найти» свою коллекцию, а не то я ведь могу рассказать правду. Но дело, кажется, серьёзнее, чем я полагал...

Больше в тот вечер мне не удалось ничего из него вытянуть, как я ни старался. С бесконечным терпением и доброжелательностью он повторял мне, что ещё не до конца понял секрет коллекции и не станет озвучивать гипотезы, возможно, ошибочные. Пришлось отступиться. Ночью я долго не мог уснуть, чувствуя себя читателем увлекательного романа, который оборвали на интересном месте, пообещав продолжение через неделю.

Следующий день ясно дал мне понять, что скорого продолжения и впрямь ожидать не приходится. Отец Холмс то ходил по комнате, погружённый в глубокую задумчивость, то внезапно бросался в свою кладовку, доверху забитую подшивками старых газет, и начинал лихорадочно искать какую-то заметку, то выискивал какую-то книгу в библиотеке и долго сидел над нею, поначалу жадно читая, а потом просто глядя поверх страниц. За весь день он сказал пять слов: когда я появился из спальни, произнёс «Доброе утро, доктор», а когда Флэмберти поставил перед ним обед, пробормотал «Спасибо, Арчи». Моё томительное ожидание вновь не увенчалось ничем: вечером отец Холмс всё так же молча ушёл к себе, неся под мышкой толстенную книгу, из которой торчало множество закладок, и больше не появился до самого утра.



Утром у него была служба (как и в большинстве британских деревень и маленьких городков, в католической церкви службы шли не каждый день), а ко мне прибежал один из соседей, мистер Уитни, и попросил помочь его сыну, который упал с дерева и, кажется, вывихнул ногу. Таким образом, мы не виделись с отцом Холмсом довольно долго; а вечером приехал цирк. Нельзя сказать, чтобы он меня так уж интересовал, но я не хотел, чтобы меня здесь считали «столичной штучкой, воротящей нос от простых сельских развлечений», и потому тоже пошёл посмотреть, как расставляют гигантский цветной шатёр, пока несколько усталых с дороги клоунов развлекают публику, жонглируя и разыгрывая маленькие смешные сценки. Жонглировали они ловко, сценки были и в самом деле забавны, так что я решил сходить на завтрашнее представление. Как выяснилось за ужином, и отец Холмс, и Флэмберти тоже собирались туда.

Наверное, надо всё же отвлечься от моего повествования и немного рассказать о Флэмберти. Это совершенно необыкновенный человек. Ростом в шесть футов и четыре дюйма, широкий в плечах, он выглядел так, что даже отец Холмс рядом с ним казался невысоким и тщедушным. В присутствии посторонних, к которым первое время относил и меня, он был молчалив и старался не привлекать внимания, насколько это возможно для человека его сложения. Но если приглядеться к нему, то можно было заметить живой, пытливый взгляд, изучающий всё, чему Флэмберти становился свидетелем. Любую увиденную сцену он мог пересказать столь подробно, как будто изучал её с лупой в руках и отрядом констеблей в подчинении. Несомненно, эта его черта была чрезвычайно полезна отцу Холмсу. Историю Флэмберти я узнал позже и при весьма любопытных обстоятельствах, так что не стану рассказывать её здесь, чтобы не забегать вперёд.

Итак, отец Холмс и его не то друг, не то слуга сообщили мне о своём желании присоединиться ко мне на пятничном представлении, а я, конечно же, не преминул спросить своего гостеприимного хозяина, как продвигается расследование. Он недовольно покачал головой и с досадой в голосе произнёс:

— Увы, дорогой мой доктор, пока никак. Меня это очень беспокоит: раз пропавший нож до сих пор нигде не всплыл, значит, его готовят для чего-то дурного.

— Но кто готовит? Броклхерст?

— Исключено, — категорично заявил отец Холмс. — Если бы это был сам мистер Броклхерст, зачем ему изымать нож из коллекции? Зачем прятать её вообще? Нет, нож определённо пропал, и он не знает, куда.

— Да с чего вы взяли? — не выдержал я. У этого человека явно было больше информации, и он не хотел ею делиться, вновь воскрешая в моей душе подозрения. Он не ответил мне, только задумчиво покачал головой, но помощь внезапно пришла с другой стороны. Флэмберти, как я сейчас уже понимаю, распознал мои сомнения и неожиданно — я тогда ещё не привык слышать его голос — сказал:

— Броклхерст — не в полной мере хозяин коллекции, доктор. Он лишь её хранитель и отвечает за её сохранность перед тремя своими братьями. Причём если он обвинит в краже Маршалла, пока идёт расследование, а потом суд, ему не предъявят претензий: он делает всё, чтобы коллекцию нашли. Но как только выяснится, что один из экспонатов пропал безвозвратно, он потеряет содержание. Таковы условия завещания его отца: хранитель коллекции получает неплохие деньги, что позволяет ему вовсе не заботиться о хлебе насущном. То есть он, скорее всего, ищет нож с тем же рвением, с каким отец Холмс.

— Но кто же мог украсть этот нож?

— Да кто угодно, — отозвался отец Холмс, — хоть бы и бедняга Маршалл. Коллекция является предметом особой гордости мистера Броклхерста, он её показывал, кажется, всему Рингмеру и всем приезжим.

— Действительно, — кивнул я, — мне он её показал на третий день моего пребывания здесь.

— Ну вот, видите! Теоретически и вы могли взять этот злополучный нож. Проверять каждого жителя Рингмера — дело долгое и неблагодарное, но, кажется, придётся так и поступить. Удивительно компанейский человек мистер Броклхерст.

— Да уж, — невольно улыбнулся я. — Никогда раньше не задумывался, что дружелюбие может стать недостатком, а ведь с позиции сыщика так оно и есть.

Отец Холмс пожал плечами и снова погрузился в размышления. Когда он занимался расследованием, куда только девался добродушный священник, всегда такой участливый и внимательный к проблемам каждого жителя деревни, независимо от того, был ли он католиком или хотя бы имел ли шанс им стать. Вздохнув, я оставил попытки разговорить его и отправился к себе. Почитал на ночь свежий медицинский журнал, наконец добравшийся до меня из Лондона, и уснул. Ночью мне снились размалёванные клоуны, сосредоточенно жонглировавшие ножами из коллекции мистера Броклхерста. Когда представление закончилось, они отнесли ножи в свой шатёр, где странные личности в застиранных белых халатах принялись делать ими пневмоэктомию одинаковым безликим трупам, разложенным на складных столах — примерно такой был у меня в Индии.

Стоит ли говорить, сколь я обрадовался пробуждению, пусть даже весьма раннему? Обычно, если мне случалось проснуться слишком рано, я переворачивался на другой бок и засыпал, сейчас же решительно поднялся с постели, умылся и спустился вниз. На кухне уже возился Флэмберти, напевая себе под нос популярный мотивчик. Я поздоровался и предложил ему свою помощь, которую он с удовольствием принял. Пока Флэмберти готовил завтрак, я нарезал мясо кусками и укладывал в маринад; через несколько часов ему предстояло стать нашим обедом. Естественно, мы разговорились. Между прочим я задал вопрос, который давно меня интересовал:

— А где же здешний викарий? Что-то мне не верится, что все жители Рингмера — католики.

Флэмберти рассмеялся.

— Конечно, нет. Большинство, конечно, принадлежит к англиканской церкви. Просто временно у нас нет викария.

— Вот как? А куда же он делся?

— Вы не поверите, доктор. Ещё месяца не прошло, как признался в убийстве и пошёл под суд. Скоро должны нового прислать. Мрачная история, я бы сказал.

— И отец Холмс, конечно, сыграл не последнюю роль в этом деле?

Флэмберти кивнул.

— Он сразу понял, кто убийца. Они поговорили наедине... и викарий пошёл сдаваться. Он хороший человек, наш преподобный Боуэн. Вот брат его, которого он прикончил, был редкостным мерзавцем. Отец Холмс объяснил, что если преподобный не признается, осудят невиновного. Он и признался.

Мы немного помолчали, думая каждый о своём. Наконец я решил переменить тему на более жизнерадостную.

— А много ли здесь католиков? Хватает отцу Холмсу работы?

— Немного, в основном потомки шотландцев, как сам отец Холмс, или какие недавно приехавшие. Но он не в обиде, больше времени на расследования остаётся.

— Неужели в этой милой деревне совершается так много преступлений?

Флэмберти рассмеялся.

— В деревнях преступления не просто часты, они ещё и запутаны так, что чёрт ногу сломит. В большом городе как: идёте вы по улице, видите типа, который грабит девушку. Вы или полисмена позовёте, или сами ей на помощь кинетесь, верно?

— Конечно!

— Ну вот. А теперь представьте то же самое в деревне. Идёте вы по улице, а там ваш хороший сосед, мистер Смит, крёстный вашей племянницы, что-то не поделил с вашей соседкой миссис Браун, которая каждый вечер кидает камнями в вашего кота, чтобы он не приставал к её кошечке. Они кричат, выясняют отношения, мистер Смит рычит, миссис Браун кричит, вы вообще-то понимаете, что дело здесь нечисто и пахнет преступлением. Вы пытаетесь помешать, вам не очень-то вежливо советуют идти своей дорогой. Ваши действия?

Я задумался.

— Скорее всего, будет ссора. Возможно, с дракой.

— Именно. А полиции не будет. Следовательно, расследования, суда, тюрьмы — не будет тоже. Или вот ещё: вы видите безобразную сцену, устрашающего вида мужчина размахивает кулаками перед лицом милой напуганной девушки, страшно угрожает ей, она вся дрожит. Скорее звать полисмена, так? А теперь посмотрим с деревенской точки зрения: это мистер Рукасл, вы хорошо его знаете, он живёт на соседней улице. Его любимая дочь Алиса, недавно перенесшая тяжёлую болезнь, опять сбежала из дому без спросу и весь день бродила невесть где, в компании неведомо кого. Пойдёте ли вы теперь в полицию? А если спустя две недели она умрёт, и безутешный отец скажет вам и всем интересующимся, что из-за столь несвоевременной прогулки обострилась её болезнь? Начнёте ли вы подозревать его в чём-то? Да вспомните ли вообще эту историю, если вас спросят, не видали ли вы чего-то подозрительного? В деревне у всех есть скелеты в шкафу, доктор. И их прячут с особенным рвением.

— И у отца Холмса тоже?

— Что — тоже?

— Есть скелеты в шкафу?

— Конечно. У семьи Холмсов целый семейный склеп по шкафам, доктор. Может, потому он этой работой и занялся. У него, можно сказать, вся жизнь — работа.

— Пожалуй, даже к лучшему, что сегодня он наконец отдохнёт, — сделал я ещё одну попытку уйти от мрачных тем. Флэмберти посмотрел на меня непонимающе, потом его лицо просветлело, и он снова рассмеялся.

— А, вы о представлении? Нет, что вы, он идёт туда не развлекаться. Просто трудно найти другое место, в котором соберётся так много людей, а ему хочется посмотреть на лица.

— Надеется найти человека, у которого неспокойно на душе?

— Именно, доктор.

Продолжение в комментариях